Уходя от индейцев, скитаясь в лесах
Идти так идти. С собою взяли по два ружья и пистолету, патроны в сумах, три бочонка пороха, всю одежду (надвигалась зима, пусть и не очень суровая в этих широтах), совсем мало еды (э, были бы ружья!). Оставленные пушки заклепали. Посбивав у лишних ружей и пистолетов замки, забросили их куда подальше в океан; полетели в воду и трофейные копья, топоры, все железные вещи, которых было не унести.
Все. Переправившись через сразу же случившуюся речку на своем ялике, оставили и его. Заночевали в лесу, выставив бдительный караул. И впервые за много дней провели спокойную ночь на твердой земле: ни волна не швыряла, ломая реи и обрывая паруса, ни зверь, ни индеец не тревожили.
Индейцы-то, впрочем, не дремали. На следующий день, когда шли берегом моря, отдохнувшие, бодрые, с насухо протертыми ружьями, догнали команду двое каких-то... Присмотрелись, а один из них — знакомый уже тойон.
Спросили у них —что нужно? Ответили —да ничего, просто решили показать дорогу. Из любви к ближнему, так сказать.  Берегом не избежать глубоких излучин, подступающих к прибою скал, лучше, мол, лесом: дорога ровная, прямая... Ну, показали и собрались было уходить. Тараканов остановил их, чтобы посмотрели, как бьют ружья. Очертил на доске кружок и выстрелил из винтовки метров с шестидесяти-семидесяти. И в цель попал, и доску пробил навылет. Смекайте, мол: нападать на нас небезопасно, ружья бьют далеко и без промаха. Да хоть две лосиные шкуры на себя напяльте — пуля все равно пробьет! Индейцы отнюдь в лице не переменились, дырку в доске внимательно осмотрели, расстояние шагами измерили и были таковы. А промышленные пошли дальше и к вечеру снова расположились в лесу под скалой, в которой и и пещера кстати нашлась. Пещера не пещера, однако прикрытие было...
Оно и лучше, потому что ночью поднялся ураганный ветер, зарядил дождь со снегом. К утру стихло, но погода была слякотная, и решили передневать. Днем то и дело скатывались откуда-то камни. Сначала думали, что погода тому виною, земля раскисла, а потом сообразили, что это индейцы дают о себе знать, сталкивают их сверху. Да и видели уже нескольких, пробежали рысью мимо пещеры по пути, по которому завтра надлежало идти всей команде. Но оставалось лишь «сносить» все это, как сказал бы Тараканов.
Распогодилось. Вскоре достигли вроде небольшой, но глубокой речки, не указанной, конечно, на карте, да и кто бы ее указал, не уткнувшись, как вот сейчас промышленные, в нее носом. Не ходил еще по этому дремучему берегу ни один русский, тем более из таких, что в картографии разбирались. Вдоль речки была проторена тропинка, вот и пошли по ней вверх в надежде отыскать брод. Уже свечерело, когда набрели на шалаш. Людей в нем не было, зато вяленого крупного кижуча висело много. Снаружи горел огонь — значит, поблизости кто-то затаился, но пока решил себя не обнаруживать. В реке был сооружен закол для ловли рыбы. Судили-рядили и рискнули взять здесь десятка два-три кижучей, развесив взамен на дверях метров до шести корольков и бисера. Вряд ли индейцы будут обижены — эта ерунда у них в большом спросе, особенно здесь, в глуши. А сами отошли от шалаша подальше и заночевали.
Проснулись — а вокруг индейцы с копьями, рогатинами и стрелами. Полное окружение. Мышь не проскочит. Думать долго не стоило, секунды судьбу решали... Переглянувшись с товарищами, Тараканов шагнул навстречу неприятелю раз-другой и выстрелил вверх. Как он и ожидал, грохот выстрела подействовал: колоши (или нуткасы, кто их разберет) кинулись врассыпную, попрятались за деревьями — но путь был свободен.
Тараканов в душе загоревал: да какого же рожна нужно еще этим «извергам»? Досталось же им судно со всем грузом, сколько самого разного добра, радуйтесь, казалось бы, так нет же: крови жаждут, самой жизни промышленных, хотя что им эта чужая жизнь, лично им ничем сейчас не угрожающая,-даже, можно сказать, жалкая...
(Дав от имени Тараканова сходный внутренний монолог, Головнин тем самым получил возможность расставить социально-этические акценты: промышленный-де «судит по своим понятиям, думая, что все должно покоряться и раболепствовать перед европейцами, которых дикие считают грабителями, похищающими их собственность, и потому признают должным и справедливым умерщвлять их повсюду, где только есть случай». В общих чертах взгляд на существо проблемы верный, хотя не все европейцы проводили одну и ту же колониальную политику, политику завоевателей-конкистадоров; отношение русских колонистов к аборигенам было терпимей, к их нуждам они относились, как правило, с пониманием, заключали взаимовыгодные договоры, широко роднились.)
Тем временем отряд продвигался вперед вроде бы в соответствии с картой, придерживаясь по возможности морского берега. Индейцы не спускали с бедолаг глаз, только и выжидая, как бы поуспешней напасть. Через неделю вышли навстречу трое мужчин и женщина, угостили вяленой рыбой, тоже якобы из голого человеколюбия, а войдя в доверие, начали поругивать то племя, которое преследовало булыгинцев, свое же собственное — хвалить.
Не гнать же их прочь! К тому же действительно поверили им, хотели поверить. Пошли вместе. Вечером уткнулись еще в одно речное устье, на противоположном берегу которого вид нелись шесть хижин. Это было селение племени, к которому принадлежали «провожатые». Естественно было теперь и за помощью к ним обратиться, попросить лодки для переправы. Однако индейцы сослались на отлив, малая-де вода, мели, опасно; вот ночью, с подъемом прибылой воды, они охотно всех перевезут. Но переправляться ночью ни у кого не возникло желания, мало ли что индейцы надумают еще учудить, поэтому до утра от берега удалились.
А возвратившись, настояли на своей просьбе. Между тем на той стороне у хижин сидело уже человек, наверное, с двести. Ни один из них не откликнулся, прямо-таки гробовое там воцарилось молчание. Так и не дождавшись ответа, побрели вверх по реке, где удобней было бы каким-то образом переправиться. От хижин тотчас метнулись два нагих индейца, прыгнули в лодку и поплыли наперерез: залезайте, мол... Но лодка не могла поднять более десяти человек, а хотелось, чтобы без всяких неожиданностей, переехать всем сразу.
Индейцы и тут вроде бы уступили, пригнали еще одну лодку, однако и вовсе маленькую, четырехместную. А пригнала ее та самая верткая индеанка, что выходила накануне к отряду. Потому без всякого уже опасения в ее лодку сели Анна Петровна, алеут и алеутка; постоянно державшиеся близ четы Булыгиных, и малолетний ученик навигации Филипп Котельников. Во вторую тесно набились десятеро промышленных из тех, кто посмелей и попроворней.
Булыгин, Тараканов и остальные, не сводя с лодок глаз» дожидались своей очереди на переправу.
Между тем в большой лодке заранее были просверлены дыры, заткнутые пробками. И вот, едва она достигла середины реки, индейцы эти пробки враз выдернули и вплавь бросились прочь. В дыры хлынула вода, лодку тяжело понесло мимо хижин, откуда, воинственно улюлюкая и крича, ее начали забрасывать тучей копий и стрел. На счастье, выручило отбойное течение, которое развернуло лодку и вынесло ее, почти затопленную, к «своему» берегу. Спаслись! На сей раз спаслись, хотя и были поголовно изранены, двое очень опасно. Те же, кто сел в малую лодку, попали в плен.
Индейцы в ружьях уже кое-что смыслили и сейчас заключили, что после такой передряги они у всех подмочены и стрелять не будут, потому и ринулись не мешкая на лодках вослед. Было их много, и, кроме копий и стрел, грозили они также и двумя ружьями. Нетрудно было догадаться, к чему дело идет, и отряд наскоро занял позицию, как мог укрепился (Головнин опять подчеркнул: «говорит Тараканов «отаборяс») и приготовился к отпору.
Нуткасы забрасывали бедствующих стрелами, разочек и из ружья пальнули. В отряде еще оставалось несколько сухих ружей, которые чуть ли не час и удерживали напиравшего неприятеля, причем многих переранили. Наконец потеряв двоих убитыми, нападавшие ретировались.
Отряд тоже не стал мешкать. Отступали, неся на руках смертельно раненного еще в лодке промышленного Собачникова. В животе у него застрял обломок стрелы, и бедняга испытывал мучительную боль, просил оставить его. Но оставить индейцам на растерзание, чтобы еще живого оскальпировали? Об этом и речи не могло быть.
Однако версту или две спустя его состояние резко ухудшилось, скорая его кончина не вызывала уже сомнений. Пришлось проститься с горемыкой в укромной чаще, как он и просил, при последних его минутах. Он же лишь уговаривал товарищей о нем  не думать, а поспешать самим, пока «дикие» не собрались с новыми силами и не возобновили преследования.
На сей раз ночевали высоко в горном лесу, где по крайности хоть в эту ночь вряд ли кто мог потревожить. Зато тревожило другое: как быть дальше? И откуда столько индейцев куда ни ткнись? Как могли разместиться в шести хижинах не менее двухсот человек?
Впоследствии выяснилось, что индейцы собрались для воинственной сей акции откуда только могли, с полсотни их прибежало с места кораблекрушения, а иные даже с мыса Гревиля, что в 47-й широте, то есть чуть ли не от самого пролива Хуана де Фука. И подготовка у них была, и организация, и место выгодное для нападения выбрано, и распри на время забыты...
Положение отряда казалось едва ли не гибельным. Было от чего прийти в отчаяние. Но кому уж было отпущено страданий едва ли не одной мерой с лишившимся жизни Собачннковым, так это командиру брига Николаю Исаковичу Булыгину. Очень уж любил он свою Анну Петровну и очень теперь из-за нее убивался. Тем более не зная ее участи и рисуя в воображении самые ужасные картины. Все-таки не к кому-нибудь, а к «кровожадным» индейцам в лапы попала... от которых вряд ли можно ждать пощады. Вот и маялся человек, да так, что и смотреть на него без горького сочувствия и сожаления нельзя было... в слезу вгонял!
Несколько дней кряду лил дождь. На одном месте не сидели, куда-то шли, блуждали по горам и лесам, пуще всего опасаясь столкнуться с индейцами снова, когда отсыревшие ружья уже не могли бы служить защитою. Да и голод допекал: по зимней поре не было грибов и ягод, ничего съестного из растительности; разве что древесные наросты-губки сдирали и ели да обувь и одежду свою из выделанных тюленьих кож, кишечные и горловые дождевики-камлеи... кожаные чехлы от ружей... Словом, что могли, то съели, а дальше как?..
А дальше рискнули выйти на ту же злополучную реку — и сразу увидели парочку хижин. Но из-за беспросветной слякоти побоялись к ним подойти,— а ну как там «колоши»?.. Поэтому оттянулись снова в лес, соорудили шалаш, переночевали, днем же Булыгин послал всех сдирать с деревьев губки. Слабое, конечно, утешение для желудка, да и как ими накормить шестнадцать человек?
С болью душевной решились съесть дружка бессловесного, сопутствующую им в том бедственном походе верную со-баку... Вот тут-то Булыгин не выдержал. Собрал он всех в гяжкий сей час, прослезился и заявил:
— Братцы! Мне в таких бедствиях прежде быть не случалось, и теперь почти ума своего лишаюсь и управлять вами более не в силах. Я теперь препоручаю Тараканову, чтоб он управлял всеми вами, и сам из послушания его выходить не стану. Сверх того если вам не угодно, выбирайте из своих товарищей кого хотите!*
Других предложений не последовало, в натуре и действиях кряжистого Тараканова чувствовались недюжинная опытности и надежность, да и людьми руководить хоть на берегу, хоть на промысле было ему не впервой, знали его предостаточно...
Для порядка Булыгин и бумагу о своем «отречении» от командования сочинил, и фамилию Тараканова в ней проставил, и дал всем подписать («кто умел писать»). (Заметим попутно, что и среди промышленных, стало быть, находились такие, «кто умел писать», явление это было не столь уж чрезвычайным, хотя в подавляющей массе русский мужик был совершенно неграмотен, да и время-то ведь —стык XVIII и XIX веков!)
Два дня спустя, чуть выдалось посуше, отважились проникнуть уже под началом Тараканова в две замеченные ранее хижины. Лишь в одной из них оказался оставленный на произвол судьбы пленный индейский мальчик, который и показал знаками, что хозяева, уже давно заметив чужие следы (и ясно, чьи именно), в испуге ушли за реку. Но рыба, основной; продукт их питания, висела в хижине в изобилии.
Взяли по связке —двадцать пять рыб на каждого. И оголодали крепко, и о запасе позаботились, ведь никакого просвета будущее пока не сулило.
Не успели отойти, как вдруг сзади индеец! Что-то он кричал, быть может, и важное для отряда, да как его поймешь? Допустить же, чтобы плелся следом, тоже нельзя — увидит «табор» и приведет потом своих соплеменников. Потому пригрозили ему издали ружьями — то ли убедили, то ли заставили отстать.
На полпути к табору, у речушки, привлекательно журчащей в овраге, расположились, чтобы всласть поесть кижуча — сил уже не было никаких! Тараканов тем часом кликнул приближенного своего промышленного Овчинникова и еще алеута в подмогу, чтобы подняться на ближнюю гору да посмотреть окрест, что где происходит, какие виды простираются, куда можно при необходимости курс держать. Однако не успел Овчинников выйти на самую залысинку, как воткнулась ему в спину стрела. (Не о грозящей ли им опасности и тот индеец хотел предупредить?) Тараканов крикнул приотставшему алеуту выдернуть у товарища стрелу, но тут и в алеута другая такая же воткнулась. Тараканов поспешно обернулся и увидел на противоположной горке за речушкой целое скопище индейцев, между тем как десятка два из них уже отрезали русским дорогу назад. И вот по этим ближним Тараканов мгновенно выстрелил и, на счастье, ранил одного в ногу. Индейцы тотчас подхватили его на плечи и, не усложняя себе задачи, не вступая в единоборство, скрылись между деревьев.
Опять все как будто обошлось.
Осмотрели на ночлеге раненых,— что ж, могло быть и хуже. Но пришлось из-за них задержаться, да и собственные силы несколько восстановить, подорванные длительным голоданием и рысканьем чуть ли не наугад в чащобах. Было, таким образом, время, чтобы сообща набросать план дальнейших действий. Конечно, никто уж теперь и не помышлял, чтобы прорваться к той самой гавани Гавр-де-Грей, куда должен был прийти для встречи «Кадьяк». Он тоже на одном месте дожидаться не будет. Беда еще, что зима, слякоть, в обрез пропитания, повсечасная тревога, как бы не напали из-за угла...
Потому и решили подниматься по реке дотоле, покуда не встретится озеро, из которого она берет исток. Не будет озера, так в верховьях рыбные нерестилища, более способные в их положении места для рыбной ловли. Вот там отстроиться и зазимовать, а весна сама подскажет, как дальше быть.
Значит, снова нужно выходить на реку. И, достигнув ее, брели долго, то удаляясь в горы, когда немыслимо было продраться сквозь прибрежные чащи или преодолеть кручи, выходя в низменных местах к берегу. Так блуждали и блуждали, следуя извивам стариц и излучин, страдая от дождей снега, но упорно забираясь все выше и выше. Уже забыли индейцев и сторониться. Наоборот, радовались, когда по реке проплывали вверх или вниз их вырубленные из древесных стволов баты. Опасности здесь индейцы не представляли; а поживиться у них кое-чем расчет был. Иные на поданный знак отважно приближались, чтобы обменять свежую рыбу на бисер, пуговицы, какую ни то безделушку...
И вдруг снова возникли две хижины, наткнулись на них с ходу, так что и отступать было поздно. Не успели скрыться и их обитатели. Попросили у них «продажной» рыбы. Дали, но совсем мало. Большая, мол, вода покрыла все заколы, и рыба уходит поверху, уловы потому бедные.
Хитрили, конечно. Но и путникам ничего не оставалось, как применить наконец силу: крайность вынудила... Тут уже и совесть не страдала: не сами ли индейцы довели их до такого состояния постоянными преследованиями и вероломством? Тут уже впору и мести о себе заявить,- если на то пошло. Но достаточно, что вреда особливого никто индейцам не желал и не делал. А вот рыбу из хижин вытаскивайте, мол, всю, какая ни есть. Пока, мол, мы еще терпим!
Вот теперь, когда недвусмысленно было заявлено, что силой возьмут, индейцы без звука подчинились. На каждого русского пришлось по связке в самый подъем, больше не унести, да два мешка из тюленьей кожи с икрою... Это уж и вовсе лакомо было!
С хозяевами расплатились тем же бисером и корольками, чем, кажется, вполне угодили. Мало того: попросили их, что бы подсобили донести до ночлега выменянное, и те согласились и в уплату потом тоже получили по бумажному платку.
И тут наутро весьма непринужденно и безо всякого стеснения либо робости явились в табор два индейца: один — хозяин хижины, у которого была взята рыба, другой же — просто с ним за компанию, а, может, телохранитель. Пришли не с пустыми руками — принесли пузырь китового жира для продажи. Держался вчерашний знакомый небрежно и независимо, словно силу за собой чувствовал или зависимость путников именно от его решения. Говорил о маловажном, а потом словно невзначай спросил: быть может, согласны русские выкупить «женщину Анну» (то есть госпожу Булыгину), которая сейчас в плену у его соплеменников?
То-то порадовало всех известие, что Анна Петровна жива и здорова, да еще, быть может, и воссоединится вскорости с ними. А уж на Булыгина и смотреть было неловко, так преобразило его волнение. Он тотчас предложил индейцу за свою жену последнюю шинель, ничего и не имея кроме... Тараканов отдал новый халат из китайки. Каждый что-то давал, что и самому было нужно, не исключая и алеутов, каждый входил в положение вчерашнего командира, человека незлого, мягкого... в чем, может, и беда его была, в бесхарактерности и неумении приспособиться к изменившимся, весьма неожиданным, а сказать прямо, вовсе скверным обстоятельствам. Валили в кучу кто камзол дырявый (можно зашить — еще сгодится!), кто шейный платок или шаровары, а индеец лишь презрительно фыркал, нос воротил: его соплеменникам этого якобы мало, и в самый раз придется, ежели прибавить еще четыре ружья. Не одно, не два, а именно четыре...
Тараканов переглянулся с товарищами, вскользь взглядом повел и на упавшего духом Булыгина и прямо не отказал. Мол, надо же и на предмет обмена посмотреть, прежде чем на что-то решиться, есть ли такая, жива ли... Индеец ухмыльнулся и пообещал, что «это удовольствие» он им доставит.
И верно, что вскоре привезли индейцы Анну Петровну на противоположный берег реки, так что и увидели ее все. Она! Однако еще протянули время, попросили для верности доставить женщину на этот берег.
Исполнили индейцы и то: свели ее в лодку и подгребли прямо к берегу, замедлив метрах в тридцати-сорока от уреза воды. Начались переговоры, в то время как Булыгин и его супруга «заливались слезами, рыдали и едва могли говорить». Глядя на них, утверждает Тараканов, и остальные горько плакали, лишь индейцы были совершенно «нечувствительны» к мелодраматической этой картине.
Надо думать, обстановка была более суровой и уж во всяком случае не такой слезообильной, что скорее Дань литературной традиции, склонной в ту эпоху к излишне сентиментальному описанию чувств. Вспомним хотя бы всем известную «Бедную Лизу»...
Между тем, как можно понять между строк, Анна Петровна была сдержанней мужа, выглядела отнюдь не изможденной, да и прямо уверяла, что ее «содержат хорошо и обходятся с нею человеколюбиво». Да и остальные, кто взят с нею вместе, живы и здоровы.
А что же переговоры? Индейцы твердо стояли на своем, и хотя к прежнему выкупу было добавлено испорченное ружье, дела это не поправило. Так и не получив вожделенных четырех ружей, они тотчас оттолкнулись шестами, увозя и Анну Петровну.
Вот тогда-то Булыгин, вдруг «приняв на себя вид начальника», потребовал от Тараканова согласиться с требованием индейцев. Тараканов возразил, что ружей не в избытке, осталось на каждого лишь по одному, вдруг какое выйдет из строя, нечем его здесь и починить. А в ружьях единственное их спасение. К тому же дать ружья в руки индейцам — не значит ли оборотить их против себя? Конечно, он просит извинить, что в этом именно случае осмеливается Булыгину перечить. Штурман, однако, доводам мудрого промышленного не внял, а стал убеждать других согласиться с ним, говорил ласково, напомнил, что никому из них зла не чинил, просил войти и в его положение, сулил разные блага, если ему не откажут. Словом, как сказали бы сейчас, повел себя совсем уж беспринципно, ставя личное выше общественного.
Тараканов же заявил одно: если кто-нибудь Булыгина поддержит и согласится уступить индейцам хоть одно годное ружье, он тому не товарищ, ослушаются все — ну, тогда просто-напросто уйдет к индейцам. Надо полагать, и у них не пропадет.
Промышленные, однако, вовсе и не помышляли расставаться с ружьями.
Булыгин отказа не ждал. Был уверен, что имеет еще какую-то власть, что заопасаются промышленные и возможных последствий, как-никак не последний человек в колониях, к тому же офицер, белая кость...
Здесь, однако, это уже не имело никакого значения, счет шел на иные ценности. А свобода —она хоть кому мила...
По-прежнему продвигались урывками в верховья реки. А по ней нет-нет да и шмыгали лодки, чем выше, тем чаще, что свидетельствовало о близости селения. Измученные люди изо всех сил к нему стремились, особенно не задумываясь, что оно им сулит, добро или зло. Между тем 10 декабря лег первый глубокий снег, и обносившиеся и истощавшие путники прочно в нем увязли.
«Теперь надлежало пещись, как бы провести зиму лучше и прокормиться». Наспех соорудили шалаши, но ясно было, что в них не перезимуешь. Кое-как мыкали в них, прижимаясь друг к другу, дрожа от холода, ночь, а днем строили прочное жилище, благо, что леса здесь росло в избытке. И все бы ничего, кабы еды хватало...
Но не забывали о них и индейцы. Причалила поблизости лодка с тремя гребцами, среди которых выделялся молодой и самоуверенный, из чего можно было заключить, что не иначе как в родстве он с каким-нибудь племенным вождем-тойоном. Оказалось, что сын...
Как водится, разговор пошел о пропитании. Индейцы что-то пообещали, сказав, что совсем рядом их селение. Решились отпустить с ними промышленного Курмачева, оставив заложника (аманата). Не очень индейцам это потрафило, рассчитывали, видно, взять пленного и сгинуть, тем более, что и в другом они обманули: Курмачев возвратился с пустыми руками, сказав, что индейцы ничего ему не дали. Да и селения здесь никакого нет, лишь жалкая хижина... В ней с десяток индейцев, включая двух женщин.
Ну что ж, не хотят поделиться по-доброму, иного теперь не остается, как взять силой. Сопровождавших Курмачева схватили и посадили под караул, и Тараканов распорядился шестерым с ружьями отправиться на захваченной лодке к той хижине. Рыбу у индейцев забрали, заложников вечером отпустили, по традиции одарив их разной мелочью, чем могли, а могли уже мало чем...
Потом откуда ни возьмись появился еще и старик-индеец: привез по собственной инициативе девяносто кижучей и обменял на медные пуговицы**. Обе стороны остались очень даже довольны.
Как раз и избу вскоре возвели-сколотили. Получилась даже не изба, а маленькая, квадратная в плане, крепостенка с будками по углам для караульных. Ну, а когда над головой крыша, когда крепкие стены защищают от стрел, тогда и себя в силе и возможностях чувствуешь. Вот только бы еще пропитанием запастись,— забота постоянная и неотвязная.
Но тут снова наведался знакомый шустрый молодец, с которым уже был разговор,— то ли в разведку, так ли полюбопытствовать, на избу посмотреть (индейцы столь прочных жилищ не сооружали). Завели речь о старом: не продаст ли все-таки рыбы. Нет, не продаст. Не просто отказал, а еще и нагрубил по-своему. Тогда арестовали его и заявили, что не видать ему свободы, покуда рыбой на зиму не обеспечит. А-а, не понимает, сколько нужно рыбы?.. Принесли палку и на ней черточками отметили: вот столько-то, мол... четыре сотни лососей и десять пузырей икры. Понял. Он был, как водится, не один, а потому сразу же отправил своих подручных с заданием. Те дважды за неделю возвращались, о чем-то с ним шушукались,  чего русские, конечно, уразуметь не могли, но до переговоров допускали... а что было делать? Наконец арестованный попросил, чтобы пропустили вниз по реке его людей. Вскоре сплыло по течению тринадцать лодок, а в них не менее семидесяти гребцов. Они-то и привезли все, что от них потребовали. Решились попросить у них и лодку повместительнее, человек на шесть,— тоже не отказали. После всех этих процедур молодой индеец был отпущен. Ему вручили то самое испорченное ружье, которое прежде отдавали в выкупе за Анну Петровну, а сверх того суконный плащ, ситцевое одеяло и китайчатую рубаху..
С лодкой жизнь пошла веселее, все-таки средство передвижения, возможность порыскать по реке и ее притокам в поисках какой-либо добычи...
Однажды, когда ее погнали вверх, пришлось задержать партию индейцев, которые тоже туда навострились. Извините, мол, однако опасаемся, как бы вы не сделали нашим нечаянного зла. Лодка возвратилась — ну и индейцев отпустили. «Да что нам теперь делать вверху,— отвечали они обиженно,— когда наша рыба уже в вашей лодке».
Тараканов на это заметил, что, загнав, как зверей, в такие дебри, вынудив здесь остановиться на зимовку, сами же индейцы повинны в том, что промышленные волей-неволей присвоили себе все, что находится в верховьях. Так давайте же, мол, договоримся теперь по-честному: верховья — наши а все, что внизу по реке,— ваше. И с нынешнего дня визу ноги нашей не будет и никакого индейцам вреда от того, однако же и вы, мол, не суйтесь вверх, не дразните собак, не злобствуйте...
Такое вот заключили условие между собой, разве что на бумагу его не занесли, поскольку одна договаривающаяся сторона и вовсе никакой грамоты не знала, кроме умения читать Великую Книгу Природы.
Зима проходила в привычных хлопотах — то заготовка дров, то рыбалка, то разведывание окрестностей. По возможности старались разнообразить пропитание, копали коре да хвойное «пиво» варили против скорбута... И долгими зимними вечерами, когда сон бежал, сочиняли планы относительно будущих предприятий. Тараканов предложил сделать, пока есть возможность и время, еще одну лодку и весной пробираться в самые истоки реки, а потом, уже без лодок, перевалить через горы в бассейн Колумбии. Там, правда, тоже индейские племена, но, надо надеяться, не столь настырные и несговорчивые, как здешние. Да и в том еще может ждать удача, как изначально себя с ними повести. Крайнее, конечно, предприятие, на пределе сил. Но крайность и вынуждала: было известно, что индейцы при устье уже объединяли свои силы, накапливались числом, чтобы не дать отряду возможности продолжать свой путь морским побережьем. Они почти не сомневались, что рано или поздно чужеземцы вынуждены будут или погибнуть, или сложить оружие. А оружие им было даже важней, чем живые пленники,— хотя тоже, так сказать, продукт для обмена у проходящих мимо американских, английских либо русских капитанов. А если не для обмена, значит, в рабство сгодятся!
Видно, и впрямь ничего иного не оставалось, как найти бревно подлинней и потолще и затеяться сооружать лодку.
Как вдруг...
Но прежде чем пойдет разговор о дальнейшем, нелишне сделать паузу, чтобы дать читателю приблизительное представление о великой американской реке Колумбии, которая лишь тремя-четырьмя годами ранее была впервые исследована и описана.
Примечания
* Во всем этом драматическом происшествии роль штурмана 14 класса, морского офицера Н.И. Булыгина самая что ни на есть жалкая. Жалок он как человек (что особенно бросается в глаза), не блещет и как мореход, ибо, по словам Головкина, «при самом кораблекрушении не было показано никакого искусства или твердости, которые могли бы служить примером и были достойны подражания».
Между тем ничто заранее в его биографии не предвещало такого исхода. Отпущен он был в службу РАК где-то в числе первых офицеров, которым это было «с высокого соизволения» разрешено, то есть с Н. А. Хвостовым, Г. И. Давыдовым, Е. П. Петровым. Первые двое по истечении нескольких лет громких плаваний не без приключений и бедствий возвратились в Петербург, Петров же и Булыгин задержались в Русской Америке надолго.
Первоначально Булыгин принял «Миртл» (впоследствии «Мирт-Кадьяк», просто «Кадьяк»), судно, приобретенное у пресловутого Барбера, и привел его вскорости с Кадьяка в Новоархангельск на Ситхе. Верховодивший там в отсутствие Баранова энергичный И. А. Кусков тотчас велел ему идти в Якутатский залив — поселение и крепость подверглись там нападению и разорению, как и в свой час на Ситхе. Предстояло разными правдами и неправдами захватить нескольк индейцев, чтобы обменять их затем на томящихся в неволе алеутов и детей. Колоши оказались недоверчивы, и на поднятый Булыгиным «иностранный» флаг, что называется, не клюнули, «но для разведывания посылали на батах девок». Булыгину все же удалось поймать двух, с помощью которых и завел он переговоры. Миссию свою, однако, он выполнил лишь частично.
Остаётся добавить, что в 1788—1790 годах он сражался на Балтике со шведами, хотя в чем именно это выражалось, какие личные качества, выдержку, самообладание или отвагу он проявил, сейчас сказать трудно. Да и было ему тогда не более 16—17 лет (?). В момент крушения брига «Николай» Булыгин был уже зрелый мореход лет 34—35-ти, и спрос с него совершенно иной.
** Во времена Кука за одну такую пуговицу индейцы нутка давали роскошную шкуру морского бобра, пуговицы были в своем роде эталоном товарообмена.
Источник: Л. Пасенюк. Тимофенй Тараканов: от Кадьяка до Сан-Диего. Камчатка. Литературно-художественный сборник. Петропавловск-Камчатский, 1987г.
Источник: http://russross.ucoz.ru/ |
