В плену у индейцев нутка
Что касается замысла Тараканова, то, может, и разумно было бы попытаться перемахнуть на великую реку, имея в виду, что бедствующие отряд забрался бы не так уж высоко против ее течения — и никакие Каскадные горы не стали бы ему помехой при сплаве к океану, никакие стремнины, ущелья и водопады. И можно лишь сожалеть, что у местных индейцев не нашлось такой вот отважной и независимой Сакаджа-веа (ну, не обязательно женщины, пусть бы это был сильный, умный и  предприимчивый мужчина), способной посочувствовать загнанным в тупик пришлым, людям и вывести их хотя бы к той же Колумбии, к океану, и защитив, когда нужно, от излишне нахрапистых соплеменников. А впрочем, чего и жалеть, если на самом деле такой переход не состоялся.
И помешал этому Булыгин. Вдруг он заявил, что решил возвратить начальствование отрядом (несмотря на то, что сам же письменно отказался — и решать такое дело морально теперь было не в его власти и возможностях). Он стел вмешиваться в распоряжения Тараканова, и тот, вполне законопослушный, разумно осторожный, не стал перечить в сложившейся обстановке, без слов отошел в сторонку. Мол, не ему, мужику, с барином тягаться, барину всегда виднее. Даже был доволен: меньше хлопот и беспокойства, а то ломай голову, переживай за всех и всем пример подавай... И вот, уже по велению и наметкам Булыгина, оставив обжитое место и теплую избу со всем запасом рыбы, в начале февраля 1809 года спустились вниз по реке к тому месту, где в прошлом году так и не состоялся выкуп Анны Петровны. И хотя Булыгин ничего такого впрямую не говорил, было видно, к чему он клонит. И хотелось бы возразить, но уж больно жалок был в своих упованиях Николай Исакович, так что, решили промышленные, будь что будет, не бунтовать же теперь.
В эти дни наведался к ним еще один старик-индеец и преподнес «ишкат пареных квасных кореньев». Ишкат —корзина, сплетенная из прутьев настолько искусно и плотно, что она не пропускала воду. Квасные же коренья эти были от растения пупырь и, и промышленные, может быть, по подсказке других индейцев, давно приловчились готовить из них напиток, подобный квасу. Старик меж тем обиняками или впрямую попытался выведать, куда они путь держат. Ответили, что к морю, а дальше пока и сами не ведают.
Старик был предупредителен и услужлив — и, как выяснилось в дальнейшем, можно сказать, вполне бескорыстно. Костерок под дождем тлел еле-еле,— старик ушел и вскоре возвратился с двумя досками, достаточно широкими, чтоб прикрыть огонь от мороси и ветра.
Отблагодарили его за доброту шапкой и платком (несколько смущает, впрочем, это раздаривание одежды — сколько же ее было и в чем сами зимой ходили?). Вот индеец, сославшись на то, что он хорошо знает все подводные корчи и завалы наносного леса, вызвался быть проводником до самого устья.
Его лоцманские услуги оказались весьма кстати, потому что река и впрямь изобиловала скрытыми ловушками, а фарватер отряду был неведом. А у небольшого островка старик вдруг притормозил и посоветовал пристать, пока он сделает разведку. На островке обнаружилось порядочно индейцев с луками и стрелами «в суетах и тревоге».
Возвратившись, старик предупредил, что здесь плыть не следует: начнут бросать копья и стрелы чуть ли не в упор, для того и собрались. И потому направил лодки в узкий проток, которым и провел весьма искусно.
Так вот достигли устья реки, где было уже печально знакомое индейское селение, и причалили к берегу, лодки вытащили, соорудили шалаш. Старика сразу же отдарили да еще и медаль вручили, специально того ради выплавленную из олова. С одной стороны нацарапали кое-как орла, символ России, а с другой — дату, когда этот индеец, по имени Лютлюлюк, был награжден. Объяснили, что сей знак — важный и благодарственный, носят его на шее.
И стали дожидаться, что будет дальше, планов особенных не строя. Разве что Булыгин имел на уме свое, но с промышленными этим своим не делился. Поутру из-за реки явилось множество индейцев, среди них и та проворная плутовка, которая когда-то ввела отряд в заблуждение, можно сказать, дважды обманула, из-за чего и Анна Петровна попала в плен.  Булыгин тотчас распорядился схватить эту женщину, а с ней и молодого индейца, и посадить их в колодки. Остальным заявили, что до тех пор пленников не отпустят, пока индейцы наших не возвратят.
Долго ли, нет ли, пришел ее муж и заверил, что требуемых людей здесь нет, они достались по жребию другому племени, но что он их разыщет и через несколько дней доставит только бы не лишили жизни его жену.
Булыгин сразу воспрянул духом — и хочешь не хочешь пришлось здесь задержаться. Ночью, правда, шалаш подтопило, место было низкое, потому перебрались за версту от берега на возвышенность и там со всеми предосторожностями обосновались.
Прошло восемь дней, прежде чем на противоположный берег набежало человек до полусотни для переговоров о размене пленных. Верховодил у них пожилой индеец в куртке, панталонах и пуховой шляпе. Там же была и Анна Петровна, к общей радости русских.
Госпожа Булыгина сказала, что задержанная женщина — родная сестра этого вот старшины в европейской одежде. Люди они добрые, услужливые, ей с ними хорошо, а потому, мол, немедленно освободите эту индеанку. Тараканов возразил, что, по распоряжению ее мужа, пленных освободят не иначе как вразмен на нее. И тут Анна Петровна сказала такое, чего никто не ожидал и что всех поразило, как гром небесный,— даже показалось, не ослышались ли... Да и немудрено простому человеку испытать и недоумение, и горечь, и даже страх за бедственные последствия, вдруг услышав столь решительное: своим положением она вполне довольна, в команду возвращаться не хочет и вообще советует добровольно отдаться в руки людей, среди которых находится и чуть ли за них не ручается. Тойон, повторила она, человек добропорядочный, слава у него по всему здешнему побережью... И можно надеяться, что скорее всего отправит он русских на два европейских корабля, ведущих промысел в проливе Хуана де Фука. Об остальных пленниках сообщила, что бывший с ней кадьякский алеут Яков достался тому племени, близ селения которого потерпел кораблекрушение «Николай», алеутка здесь поблизости, при устье реки, а вот ученик Котельников продан индейцам, обитающим далеко на мысе Гревиля.
Но как сообщить об этом Булыгину, словно бы даже помраченному на любви к супруге своей? Тараканов пришел в замешательство. Он попытался было уговорить ее, просил опомниться, подумать о муже, «которому она всем обязана».
Анна Петровна в своем отказе была тверда.
Возвратившись на взгорочек к шалашу, Тараканов долго не решался сообщить начальнику безутешный итог переговоров. Ведь такой удар по его самолюбию, да и вообще...
Булыгин сразу словно бы не вник в смысл его слов — либо принял их за дурную шутку... Чтобы законная жена... и вдруг подобные речи?.. Однако уяснив, что ему доложили правду, схватил ружье и рванулся было к берегу с явным намерением расправиться с супругой самым жестоким образом. Но ни на какие решительные действия по самой природе, по характеру своему он вообще не был способен и вскоре остановился, заплакал... и велел Тараканову идти и уговорить Анну Петровну чего бы это ни стоило «и даже погрозить, что он ее застрелит».
Тараканов подчинился, но все было без толку: Анна Петровна от своего не отступалась. О муже, видно по всему, у нее уже давно сложилось определенное мнение, вряд ли она его любила, уж во всяком случае не убивалась так, как он по ней. Слова ее были резки:
— Я смерти не боюсь. Для меня лучше умереть, нежели скитаться с вами по лесам, где, может быть, попадемся мы к народу лютому и варварскому. А теперь я живу с людьми: добрыми и человеколюбивыми. Скажи моему мужу, что угрозы его презираю.
Булыгин молча выслушал этот приговор и долго стоя словно без памяти, потом упал на землю и зарыдал. Попытались его успокоить, подстелили шинель, земля-то зимняя студеная — а он все стенал и плакал, мужчина, в котором не оставалось ничего мужского, ни гордости, ни самолюбия, ни чувства ответственности за находящихся под его началом людей, ни решимости твердо взглянуть на создавшееся положение и соответственно этому выверить действия свои и поступки. Что наводит на мысль, что он и вовсе психически был неуравновешен... Но Тараканову-то было каково?! Прислонясь между тем к дереву, он трудно размышлял, как выйти из западни, в какую они все угодили. Ладно, с начальником все ясно: жена за такую его любовь и привязанность «изменила ему и презрела его», теперь он был в состоянии невменяемом и даже готов был покончить с собой (на что у него, конечно, недостало бы духу). Ну, пусть так, рассуждал Тараканов, а за что же остальным погибать?
Он сказал Булыгину, что вряд ли Анна Петровна, «будучи сама россиянка», зря хвалит это племя, неужели же она к тому принуждена индейцами и бестрепетно готова предать всех своих соотечественников в их руки? Нет, ей должно верить. Значит,  лучше рискнуть и довериться индейцам, чем блуждать по лесам, горам и болотам, изнуряя себя голодом, страдая от ненастья,— а затем все же попасться и изможденными в тот же самый плен к какому-нибудь другому племени.
Булыгин молчал.
Остальные товарищи по общей этой беде отвергли предложение своего судового старосты.
Что ж, Тараканов уговаривать их не станет, сам же он решил отдаться на милость индейцев. Хуже, наверно, не будет. Тут и Булыгин его поддержал — возможность соединиться со своей Анной Петровной и как-то переломить, задобрить судьбу все еще обнадеживала его.
Промышленные попросили дать им подумать, страшно ведь вот так сразу отдаться врагу, от которого, то ли ждать пощады, то ли нет.
Индейцы ушли, русские возвратились ночевать в шалаш.
Утром переговоры возобновились.
Тараканов велел сказать тойону, что, если тот обяжется обращаться с ними по-человечески, зла никому не делать, а при первой возможности отправит с попутным кораблем «в свое отечество», пятеро готовы тотчас отдаться в его руки... конечно, считая индейцев людьми честными. В числе этих пятерых были Булыгин, Тараканов, промышленный Овчинников и два алеута. Тойон заверил, что ничего плохого никому не будет, что они не раскаются, и уговаривал всех несогласных последовать примеру Булыгина и Тараканова.
Однако те так и не осмелились. Прощание уходящих с остающимися (и тех и других ждала неизвестность, ни в каком исходе не было уверенности) вышло тягостным и жалостливым. По-братски обнялись, погоревали, кто и всплакнул — словом, расстались.
Тараканов называет племя, в которое попал, кунищата. Скорее всего, это какое-нибудь племенное ответвление или клан тех же индейцев нутка. Жили кунищата в ту зиму неподалеку от пролива Хуана де Фука,—то есть, Тараканову пришлось возвращаться почти от Колумбии далеко к северу, мимо того берега, где произошло злосчастное кораблекрушение. Старшину (щеголявшего в куртке и панталонах) звали Ютрамаки. Булыгин. достался ему же, но по собственному желанию отпросился в племя, которому принадлежала его жена. (Тут у Тараканова или, может, у Головнина несоответствие: из предшествующего текста можно понять, что Анна Петровна говорит как человек, зависимый именно от Ютрамаки и его сестры.) Овчинникова с алеутами тоже рассовали кого куда, теперь они уже и не люди вовсе были, а товар, прямо скажем, рабы. Впрочем, такой поворот событий следовало предвидеть, да никто чрезмерно на счет индейцев и не обманывался.
Те же, кто не пожелал сдаваться индейцам, рискнули достигнуть острова Дестракшен в надежде, что оттуда рано или поздно заберет какой-нибудь корабль. Однако лодка наскочила на риф, в борту образовался пролом,— едва спаслись. К тому же был подмочен порох — единственное средство защиты. Оставалось лишь пуститься вдогонку за Таракановым, чтобы примкнуть к кунищатам, но в незнакомых местах заплутали и, переправляясь через безымянную речку, подверглись нападению совсем иного племени и попали в плен; да, видимо, без Тараканова и действовали вразнобой. Кое-кого индейцы продали тем же кунищатам, остальных оставили в услужении у себя.
Впоследствии Ютрамаки, который, оказывается, лишь гостил у кунищат, решил перебраться в собственные вигвамы племени маках, родственного нутка по языку, поставленные на самой оконечности мыса де Фука (укажем для ориентировки, что за проливом де Фука находится большой остров Ванкувер). Как бы чувствуя себя связанным словом, он выкупил Булыгина у прежнего хозяина и пообещал, что выкупит позже и жену. Анна Петровна жила в последнее время с мужем, получив от него прощение (еще бы, при такой его рабской зависимости от этой женщины).
Однако вскоре Ютрамаки поссорился с тем тойоном, тойон возвратил выкуп за Булыгина — индейскую девку и две сажени сукна — и потребовал размена. Ютрамаки было запротестовал, но тут уж сам Булыгин не пожелал разлучатся с женой. Короче, пошла сплошная неразбериха с передачей промышленных из рук в руки то в качестве товара, имеющего свою продажную стоимость, то в обмен на кого-нибудь или что-нибудь, их уступали по родству и приятельству, дарили в дни каких-либо торжеств и сборищ. Таким образом Николая Исаковича и Анну Петровну то сводили вместе, то разводили, нисколько не считаясь с их желаниями, поскольку товар есть товар, нечто бессловесное, и они потеряли всякие остатки душевного покоя, если в неволе может быть хоть какой-нибудь покой. Постоянно над ними висела угроза разлуки навсегда. Анна Петровна явно переоценила свое положение и роль у индейцев, ввела в заблуждение и соотечественников, тогда как, по-видимому, послужила просто приманкой... А впрочем, не путайся у нее под ногами безвольный супруг, еще неизвестно, как сложилась бы ее судьба среди индейцев. Поскольку Булыгин цеплялся за нее из последних сил, а она не находила в себе решимости окончательно его оттолкнуть, надо думать, ожесточение индейцев распространилось и на нее. Издерганность жизни, полная зависимость от капризов хозяев, невозможность вырваться из жесткого этого круга до срока, в расцвете лет, свели Анну Петровну в могилу. Это случилось в августе 1809 года, когда ее в очередной раз увели от мужа. Равнодушный к верованиям и обычаям пленников, что можно и понять, очередной хозяин не разрешил даже предать ее тело земле — бросьте, мол, в лес, куда подальше...
Узнав о кончине жены, недолго протянул и Булыгин, которого уже и так донимала чахотка. Жену он пережил лишь на полгода.
Между тем в наиболее привилегированном и выгодном положении оказался Тараканов: он почти не менял хозяев, хотя и эта участь, кажется, его не обошла. Окончательно он прижился у Ютрамаки, который обходился с ним, как с равным, по возможности не давая ему ощутить гнета неволи. Правда, и Тараканов всеми силами старался не терять его расположения. Он разгадал маленькие слабости индейцев, их любовь к побрякушкам, игрищам,- всему яркому и необычному, играл и на их невежестве, неумении объяснить и понять простейших физических явлений. Его выделили из числа пленников, заинтересовались им, зауважали. Как-то сделал он из бумаги змея и на поводке из тонких жилок запустил его. Индейцы были поражены, увидев, как высоко поднялось это вроде бы бесхитростное порождение человеческих рук, что приписали особому умению и таинственной силе Тараканова. Говорили, что русский может достать и солнце... Довершила славу «изобретателя» пожарная трещотка («сполошная пожарка», по словам Тараканова). Ютрамаки был окончательно покорен. Особенно после того, как Тараканов объяснил ему, что разнотонное звучание трещотки можно использовать и на «военной тропе», как сигналы к тому или иному маневру, к нападению или отступлению.
Индейцы и впрямь считали, что Тараканов из всех русских избранный и если и есть у них еще такие, то очень мало. К тому же они могли и сравнить его с тем же Булыгиным, который ничего решительно из практически необходимого в жизни не умел, если же что и умел, во мнении индейцев это не ценилось. Они недоумевали, по каким-таким причинам Булыгин, не способный ни птицу на лету убить, ни с топором управляться, мог быть в отряде главнее Тараканова.
С началом осени Ютрамаки перешел еще далее по берегу в глубь пролива де Фука. Тараканов, как облеченный особым доверием этого тойона, на новом месте соорудил себе добротную землянку, в которой и жил. Осенью стрелял птиц, пока были еще порох и свинец и никто не посягнул на ружье, зимою столярничал и мастерил деревянную посуду. Инструмента, правда, не было, однако проявил сметку: на камнях-наковаленках выковал скобель и зауторник* из гвоздей. Его изделия высоко ценились, от чего был доход и Ютрамаки и Тараканову.
Общее собрание старшин решило, что столь искусный и знающий человек, конечно, и сам достоин носить звание старшины. С тех пор его наравне с Ютрамаки приглашали в гости и выделяли равное обоим угощение и все дивились колдовскому его мастерству.
Зима на 1810-й год выдалась тяжелой, рыба шла плохо, запасов почти не было, и лучше жил тот старшина, у которого оказались в избытке шкуры морских бобров — самое то, что ценилось русскими и американцами и на чем обычно хорошо зарабатывали. Теперь же приходилось платить по бобру за десяток вяленых лососей,— неслыханная в обычный год цена,— и Ютрамаки крепко поиздержался. Но у иных старшин и вовсе был голод. И уж можно представить, как они кормили пленников, когда и сами недоедали. Промышленные Петухов, Шубин и Зуев от голодухи сбежали к Тараканову. Ютрамаки их подкармливал, а когда прежние хозяева заявили о своих правах на беглецов, сослался, что пленные-де живут у Тараканова, так что, мол, к нему и претензии... Те — к Тараканову. А он — на правах старшины — мог уже и условие поставить: не обижать, значит, и кормить, тогда и возвратятся. Оставить их у себя и защитить он, конечно, был не в состоянии, каким бы уважением и почитанием ни был окружен.
Неизвестно, какого доверия и почета смог бы еще достичь Тараканов у индейцев и нутка и маках (очень им нравилось еще, как он строит землянки, укрепляя с морской стороны «бойницами», венчая башенками и флюгерами), но однажды майским утром показался-таки на горизонте двухмачтовый парусник — то был американский бриг «Лидия», коим начальствовал шкипер Броун.
Ютрамаки вел с Таракановым игру открытую и, коль скоро обещал (да ведь и на поживу рассчитывал), пригласил его в каноэ и вместе они отправились на переговоры. К великому удивлению Тараканова, на борту брига уже оказался промышленный Волгусов, перепроданный, как выяснилось, на берега Колумбии. Там и выкупил его Броун.
Посочувствовав русским промышленным, Броун постарался объяснить индейскому старшине, что выкупит всех и чтобы тот оповестил об этом своих соплеменников. Ютрамаки уехал. Тараканов остался на бриге — это была свобода!
На следующий день индейцы привезли одного лишь англичанина — видимо, подштурмана или матроса — Джона Вильямса, о котором Тараканов во всем предыдущем рассказе ни разу не упомянул. (Тоже было бы любопытно нам узнать, как он вел себя среди чуждых его языку и духу людей, в не очень привычном для себя коллективе, будучи вынужденным вести вместе трудную борьбу за существование, испытывая ежедневные лишения и тяготы. И так же, как и русские, пуще всего опасаясь попасть в плен к индейцам. Между тем роль его в экипаже Булыгина и в скитаниях между проливом Хуана де Фука и рекой Колумбией ни разу не проявлена. Жаль. Как жаль и многого другого, о чем Тараканов не захотел или не сумел рассказать и на чем еще придется остановить внимание.)
Вероятно, догадываясь, что Броуну этот человек ближе других, что он одного с ним языка и, возможно, веры, индейцы запросили за него несуразно много. Но сошлись в конце концов на пяти байковых одеялах, пяти саженях сукна, слесарной пиле, двух стальных ножах, одном зеркале, пяти картузах пороху и такой же емкости пяти мешочках дроби. (Тараканов хорошо помнит и дословно сообщает, кому что дано, от кого что взято, что можно понять, поскольку он был не только старшим на промысле и досконально знал охоту на морского зверя, в его обязанности входили и все торговые сделки с прибрежными жителями, скупка у них тех же шкур морских бобров; он был начальником байдарочных промысловых партий, а по необходимости и торговым агентом, и приказчиком— и знал поэтому всякий счет и учет.)
В общем-то и за всех русских Броуном был внесен точно такой же выкуп. Переговоры застопорились лишь когда очередь дошла до Болотова и Курмачева, самых рядовых промышленных, хозяин которых, видимо, совсем не имел представления о реальных ценах. Он затребовал за каждого из них столько же, сколько было уплачено прежде за всех остальных. А не получив такого выкупа, отбыл восвояси с этими несчастными, которые в душе плакали и рыдали. Да еще эти индейцы надменно пригрозили, что и Шубина, мол, вам не видеть, он продан хозяину, промышляющему китов где-то у острова Дестракшен. Попробуйте поймайте его там!
Броуна такое их поведение просто взбесило. У него не было никакого желания терять здесь время впустую. Он повел себя с индейцами круто: схватил совсем другого старшину, который, однако, являлся родным братом того, у кого томились в неволе Болотов и Курмачев, и объяснил, что ему до тех пор свободы не знать, покуда русские не будут доставлены на борт «Лидии». Прием не новый, как мы знаем, но — русских доставили в тот же день.
Освобожденные, в свою очередь, горой встали и за Шубина!
Сутки вам сроку,— заявил индейцам Броун. Но в срок промышленный доставлен не был. Тем не менее, когда «Лидия» была уже милях в пятнадцати от берега, догнало ее каноэ с бедолагой Шубиным. После того и Броун освободил индейского старшину. Ему было заплачено (для брата) честь чести ровно столько за этих троих, вызвавших спор, сколько и за каждого из предыдущих**.
Всего Броун выкупил тринадцать человек, включая четырех алеутов и алеуток. Не буду перечислять их всех пофамильно, скажу лишь, что кое-кто и скончался в бедственном плену. Харитон Собачников умер от обломка стрелы в животе; знаем мы и о печальной участи четы Булыгиных; скончались от разных невзгод и болезней еще Кузьма Овчинников самый доверенный товарищ Тараканова, некогда раненный на сопочке индейской стрелой, Яков Петухов и двое алеутов.
Как выяснилось, один алеут был выкуплен еще год назад капитаном американского брига «Меркурий» Парсом на берегах той же Колумбии. А малолетний ученик Филипп Котельников «продан отдаленным народам» — и судьба его так и осталась неизвестной. Что человек — былинка в море бытия, в океане человеческих страстей. Был — и нет его. Чужие дожди, сыпучие пески чужих пустынь и нагорий замыли, стерли всякий его след.
Выторговывая попутно в гаванях американского Северо - Запада у тлинкитов бобровые шкуры, бриг «Лидия» месяц спустя благополучно вошел в новоархангельские, ситхински воды.
Примечания
* Зауторить, зауторивать — по Далю, вставлять дно в обручную посуду, в уторы, в нарез; зауторник — бочарное орудие для нарезки уторов.
** Примечательно, что отрывок из рассказа Тараканова, живописующий именно этот эпизод дружественных отношений американцев и русских хотя бы в таких вот обостренных ситуациях совместного промыслового освоения аляскинско-колумбийско-калифорнийских берегов приведен в недавно изданном увесистом сборнике документов «Россия и США: становление отношений. 1765—1815». М., Наука, 1980
Источник: Л. Пасенюк. Тимофенй Тараканов: от Кадьяка до Сан-Диего. Камчатка. Литературно-художественный сборник. Петропавловск-Камчатский, 1987г.
Источник: http://russross.ucoz.ru/ |
